Главным событием конца театрального сезона в столице стала постановка «Орестеи», совместный проект театра «Мизантроп» и Театра на Подоле. Соответственно, главным ньюсмейкером оказался режиссер «мизантропов» Илья Мощицкий, питерский гость, который за последние пару лет сделал в Киеве так много, сколько другие не успевают и за десятилетие. При этом каждая постановка Мощицкого сопровождалась если и не скандалом, то изрядным шумом.
Он заставлял плясать чеховских трех сестер, приводил в негодование раввина синагоги Бродского вывеской «Холокост кабаре», демонстрировал кровавые кишки в «Короле Убю», отбирал у зрителей мобильные телефоны и погружал их в кромешную тьму в «Слепоте». Наконец Мощицкий добрался до античной трагедии, и филистеры вздрогнули: столько обнаженных тел на киевских подмостках не было, пожалуй, со времен Андрея Жолдака.
Yabl выяснил у Мощицкого, что именно довело его до Эсхила, как отнеслись актеры к предложению раздеться догола и почему театральная публика иногда вызывает у режиссера лютую ненависть.
Сразу быка за рога: почему «Орестея»?
Этот вопрос меня преследует. Кого бы я ни взял в соавторы, Чехова, Набокова, Брехта или Эсхила, все равно спрашивают, почему. Мне кажется, что ответа нет, что мы ничего не выбираем – это авторы выбирают нас. Тут просто стечение обстоятельств, в котором заключено большое количество факторов, и в данном случае факторы побудили нас нырнуть в античную драматургию.
Начинаю казаться себе очень маленьким
В первую очередь это было желание Димы Саратского. Когда мне предлагают большого автора, я всегда сопротивляюсь, потому что начинаю казаться себе очень маленьким – особенно в отношениях с Эсхилом, Софоклом, Еврипидом. Там концентрация идей на квадратный сантиметр текста и без того очень высока, да еще и две с половиной тысячи лет обогатили этот концентрат огромным количеством размышлений, страданий и трактовок.
По-моему, вот это ваше ощущение малости и бренности в спектакле выражено очень ярко. Я увидел в нем мрачный месседж о том, что человек – существо довольно-таки жалкое, ничтожное, скованное обстоятельствами и лишенное воли, этакая марионетка в руках враждующих богов. Насколько мое ощущение соответствует вашему замыслу?
Тут ваше субъективное ощущение, потому что замысла никакого не было. Это лишь одно из моих мироощущений, которое усугубилось благодаря взгляду через оптику Эсхила. У Еврипида человек еще что-то собой представляет, имеет какое-то влияние на события, а вот у Эсхила он ни на что не влияет вообще, он просто некий инструмент, с которым никто не считается.
На самом деле автор ничего сказать не хотел
Не думаю, что в нашей «Орестее» есть конкретная центральная идея, которую критик обычно выражает фразой «автор хотел сказать». На самом деле автор ничего сказать не хотел, он просто полгода этим жил. Полгода контактировал, с одной стороны, с Эсхилом, а с другой – с артистами и сегодняшним днем. В том же процессе для него еще как-то сосуществовали Мераб Мамардашвили и Хайнер Мюллер. В общем, я не хотел сказать, что человек слаб и ничего не решает, просто в результате работы получилось действо, которое посылает такие знаки.
Нередко режиссер, а также писатель или художник, сам не очень-то понимает, что именно у него получилось. Хотел одно, а вышло совсем другое. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется».
Абсолютно так. Как раз Мамардашвили говорил, что разговаривать с автором по поводу его произведения бесполезно, потому что не он его написал.
Орестея
Ну, я все-таки попробую. Кстати, доводилось ли вам смотреть другие постановки «Орестеи» – например, знаменитый спектакль Ромео Кастеллуччи?
Я видел много спектаклей Кастеллуччи, но конкретно «Орестею» не смотрел. Вообще античная тематика заложена у него, по-моему, в каждом спектакле. Он любит говорить, что античный театр - это да, а весь остальной – какая-то ошибка.
Большинство артистов Театра на Подоле просто съехали
Была ли разница в работе с актерами «Мизантропа» и Театра на Подоле – например, в отношении к наготе на сцене?
Ну, у своих я не спрашивал – мы довольно давно работаем вместе. Остались те люди, которые доверяют моим решениям, и я им за это благодарен. А вот большинство артистов Театра на Подоле просто съехали. Кто-то отказался, сказал: нет, я этого делать не буду. Те, кто остался, переживали. Для меня это странно, потому что раздеться – это ведь очень просто. Есть гораздо более сложные вещи, которые требуют большой и долгой подготовки, а выйти на сцену и снять с себя одежду может любой непрофессионал. Для этого актерского образования не нужно.
Зато нужна некоторая смелость.
О-о-о! У Филатова было: «Желая рассмешить толпу до колик,/ Репризами исходит бедный комик./ Меж тем ему довольно снять штаны,/ Чтоб вызвать ликованье всей страны!»
С Виталием Малаховым общались? Как он отнесся к вашей работе?
Надо сказать ему спасибо: он вообще не вмешивался, хотя это обычное дело. Коллеги рассказывали, как они ставили спектакль в Александринском театре, а потом приходил Фокин и половину переделывал. Малахов не пришел ни на одну репетицию, пришел только на один прогон, но ничего не сказал – мы поговорили с ним после премьеры. Он считает, что эксперимент удался.
Как вы относитесь к критике?
В первую очередь критика нужна зрителю. Она дает ему какой-то другой ракурс, объясняет, что театр – это сложное устройство, требующее некоторого бэкграунда, что режиссер и актеры не совсем мудаки. Для автора она менее важна, потому что он уже все равно ничего не в состоянии изменить. А так, когда ругают, я расстраиваюсь, когда хвалят, радуюсь.
Режиссер и актеры не совсем мудаки
Речь в вашей постановке сильно редуцирована. Частичный отказ от вербальности восходит к Антонену Арто, к «театру жестокости»?
Все к чему-то восходит, и Арто мы, конечно же, любим, но… Мне сложно ответить на этот вопрос, я думаю, тут что-то интуитивное, не связанное с логикой. Ставя античную трагедию за два месяца, невозможно переучить артиста – ты работаешь с тем, что есть в его арсенале. Актеры Теодороса Терзопулоса проходят большую школу, им объясняют, как классические тексты должны звучать сейчас, каким образом их следует произносить.
Мои коллеги по Новому императорскому театру в Петербурге ставили спектакль «Троянки» по Еврипиду три года, и это время было во многом потрачено на то, чтобы найти способ существования в речи. А нам нужно было научиться генерировать эти смыслы за чудовищно короткое время.
Король Убю
Почему у вашего театра такое название? Вы не любите людей? Вообще-то вы производите впечатление веселого жизнерадостного человека…
К людям я отношусь настороженно. Мы с моими ближайшими коллегами очень избирательны в общении. В конце концов, театр – это всегда поиск людей, близких по духу и образу мыслей. Вот, например, на спектакле 20-го числа был очень чуткий зал, он легко вступил в контакт, а на следующий день получилось какое-то безобразие. Люди разговаривали по мобильным телефонам, светили ими, опаздывали (последний человек пришел в 19:45).
Народ начал ржать, говорить: «А-а, жопа! О-о-о, писька!»
Первая сцена была полностью сорвана. Когда появился обнаженный актер, народ начал ржать, громко говорить: «А-а, жопа! О-о-о, писька!». Одну женщину я трижды просил выключить телефон (она то писала СМСки, то отвечала на звонки), а потом просто вывел ее из зала. Нас все это ранит, мы страдаем, у нас портится настроение и в результате портится характер. Потому-то и «Мизантроп».
В числе ваших средств эпатажа есть и обнаженка, и кровь, и мат. Чем вы еще можете задеть зрителя?
Знаете, у Кастеллуччи был спектакль, где по фреске с Иисусом стекали фекалии – католики собирали митинги протеста, требовали отменить показы. Поверьте, чтобы вывести людей из себя, достаточно дать мне микрофон и выпустить на сцену, причем вполне одетого. Цели расстроить публику, показав ей пенис, у нас нет. Мы просто делаем театр так, как хотим, и нам это очень нравится.
Кстати, о пенисе. Он у вас – ну, в смысле в «Орестее» – совершенно не эротичный. По-моему, нагота персонажей спектакля не про Эрос, а про человеческую малость и уязвимость.
Да, эротики там мало. Нагой прежде всего беззащитен. Между прочим, то же самое можно сказать про актерскую профессию вообще. Актер – человек обнаженный, он не просто без одежды, он вообще без кожи. Своими незаживающими ранами он острее чувствует реальность.
Есть ли у вас табу? Чего бы вы не стали делать на сцене?
Есть, конечно. Я не стал бы на сцене убивать. А ведь такие опыты были – я имею в виду убийства животных.
Допустимо все, что не выходит за рамки закона
И не только животных. Ваши любимые древние греки преспокойно убивали на сцене рабов.
Я никогда не буду этого делать, а вот все остальное... По-моему, допустимо все, что не выходит за рамки закона. Хотя вот в России запретили использовать на сцене ненормативную лексику, но это как-то не очень помогло.
Смотрели ли вы спектакли киевских коллег? Кто из них вам интересен?
Это сложный вопрос. Я смотрел несколько спектаклей, но ни в одном случае не могу сказать, что на меня это произвело какое-то впечатление. Процессы, которые происходят в украинском театре, немножко запоздалые, я их понимаю, с удовольствием наблюдаю, и мне кажется, что они очень благотворны.
Независимый театр в Украине активно развивается и перенимает зарубежный опыт. Люди здесь энергичные, страстные, очень быстро учатся. Это дает надежду и перспективу.
Фото: Лена Гроза